сентябрь 1962

дорогой аластор,
спустя два года и... забитый до отвала ящик писем... эта традиционная форма начинать письма уже не кажется такой кривой и неловкой. привычка [опыт?] творит чудеса.
на прошедших выходных ходила в хогсмид. если честно, мне там ничего не нужно было. но и в факультетской гостинной сидеть не хотелось. бродила и бродила. все в деревушке по-старому, но уже как-то не так. первый раз, не важно, с чем или с кем он связан, всегда особенный. ты так не считаешь? первый раз в хосмид я ходила на третьем курсе, как и все. родители без проблем подписали соглашение. я сомневалась идти или нет. ну что я не видела в обычной [странно звучит, если речь о чем-то магическом?..] деревушке. но ты сказал, что надо иногда выбираться. мы выбрались тогда вместе. помнишь? правда, потом разошлись. тогда хогсмид очаровывал. сейчас сердце уже не ёкает. я считала шаги. купила мороженное в лавке фортескью. было вкусно. я ходила так долго, что аж ноги заныли. скинуть в спальне туфли — неописуемое удовольствие.
если честно, не знаю, о чем таком тебе рассказать, вот и пересказываю все подряд. все, как обычно. только немного не хватает тебя.

носик железного пера резко уходит влево. клякса расползается по желтоватой бумаге. вздох — усталый, долгий. перо ныряет в банку с чернилами, под рукой мнется салфетка, пачкает кожу. с заколдованным пером — проще, но отчего-то просыпается упрямство. и я раз за разом вновь резко и нервно комкаю лист и через секунду-другую расправляю новый. все выходит из рук вон плохо, не потому что неуклюже пишу, просто... в голове бардак. новая версия — слово в слово, кроме последнего предложения. оно останется лишь прикушенной губой.

только немного не хватает тебя.

октябрь 1963

воздух насквозь пропах октябрем: туманом, сыростью, пожухлой травой и костром. в доме прохладно, если не затапливать. мать с дядей до сих пор что-то обсуждают. приглушенные голоса и шелест перекладываемых туда-сюда бумаг пробивает чрез хруст поленьев и еле различимым стрекот искр, летающих внутри кирпичного камина. грузная железная балка громко скрежет по подолу внутри. обугленное дерево скатывается и мостится уже не сверху, а сбоку. пальцы покусывает жар. морщу нос, достаю и стукнув пару раз о металлический настил, расстеленный рядом с камином на всякий случай, наблюдаю, как крупицы пепла опадают с конца.

через приоткрытую дверь виднеются огненно-рыжие кудряшки мамы, и похожие — у дяди, только чуточку тусклее и темнее, ближе к русому. водят пальцами, бровями. то ли спорят, то ли просто увлеклись. половица скрипнула. пальцы застыли на краю двери. поймав беглый мамин взгляд, кивнула. шепотом. «пойду, пройдусь». кивок в ответ. и снова — к разговору.

на плечи падает кофта — толстая, растянутая, из жесткой и колючей шерсти. не слишком удобная, зато теплая. запахнув края и зацепив за пуговицы, которые, по хорошему, давно бы затянуть или перешить, выскользнула на улицу. листва перетекает лениво в воздухе, подчиняюсь промерзлому ветру, дующему с севера, с моря. поежилась и спрыгнув по-детски с крыльца. трава все еще высится, но уже то коричневая, то серая. старина бен — уже давно посидевший колли — повел ухом, поднял клубы пыли, смахнув её хвостом, и снова рухнул мордой обратно. почесала за ушком, нагнувшись на минутку, и побрела дальше.

послышалось тихое ржание. лохматый бурый конь с забавными коротенькими, но мощными ножками, храпя, подбежал. мы брели почти шаг в шаг. здесь, на ферме, нет породистых лошадей. они тут не для спорта. а вот тяжеловозов или вот таких, как патрик — выведенных в горах, скрещенных то ли с пони, то ли еще с кем-то... можно встретить и довольно часто. патрик выпускает пар, ныряет ловко шей и, пропихнув нос в отверстие между двумя балками забора, цепляет зубами карман.

смешок. шлепаю по гладкому носу. тот вздрогнул, чуть ли не отпрыгнул. остановилась, развернулась к нему лицом. а глаза-то живые-живые. стряхнула ошметки краски с гладкого и мягкого носа. «так и быть, держи, приятель». у коня дыхание почти обжигающее, но ровное. скользит губами нетерпеливо, но осторожно.

дальше шла под завывание ветра, далекое ржание вперемешку с блеяньем и хруст баранок.

сентябрь 1962

только немного волнуюсь. все-таки это уже последний год. жаба не за горами, а я не знаю, куда податься после. не чувствую, что нашла что-то свое.
хватит обо мне... как ты? как у тебя дела? что нового?
мне не обязательно писать о важном, не важное, повседневное тоже сойдет. а то вечно я обо всем рассказываю. хочу знать, как у тебя дела. и да, за совет тот, по ЗОТИ, спасибо! ты прям таки спас меня!

и снова соскочила на себя. сибилла, может, хватит?
обреченный вздох.
а как иначе?

октябрь 1963

деревушка играет десятками голосов. кто-то смеется, кто-то кричит, кто-то молчит. серо, хмуро, но не безжизненно. за окном одного из покатых, жмущихся друг к другу домов виднеются засохшие полевые цветы. у низа вазы рассыпаны хрупкие, мертвые лепестки. когтистая метелка смахивает с крыльца опавшую листву. киваю старику. тот улыбается. деревушка между фермерскими угодьями. тут все друг друг в лицо знают. имя из памяти стирается, а черты — нет.

резковатые и угловатые черты всплывают сами собой. друг. помощник. аластор. как он там?
сутулю плечи от очередного морозного порыва.
земля под ногами разнеженная, хлюпает грязь. мокро. носки сапог все в разводах.

три стука каблуков друг о друга.
убрала выбившуюся и кудрявящуюся прядь за ухо.
снова вырвалась.
оставила так.
скрипнула дверь. ладони замерзли из-за металлической ручки.
над головой качнулась табличка.
дверь захлопнулась.
тепло.

потерла руки друг о друга. подышала, отогрев покрасневшие кончики и только потом подняла взгляд.
приглушенный свет.
басистые голоса.
пахнет пивом немного.
и хлебом.

подхожу к стойке.
высокие стулья без спинок выбиваются среди клетчатых кресел.
рядом — фигура.
знакомая?..

поворачиваюсь.
точно.

резковатые и угловатые черты. живые-живые серо-голубые глаза.
— аластор?
удивленно-воодушевленно.
сто лет не виделись.

три года. четыре?
одни лишь... письма.

сентябрь 1962

p.s. все же... будь осторожен. береги себя.

забившийся в угол птенец.
в тени мечты былой,
он чувствует свой неизбежный
... конец.

grenzlinie // hiroyuki sawano

развевается край болотного плаща, крылья свободы отпечатаны на спине. шорох, колено упирается в каменную кладку. колыхается челка, не прикрывая серых глаз. дорога до безмятежных елей усеяна кровью, но воздух пахнет росой. мир — неподъемная глыба — недвижим, непоколебим. не важно, скольких людей примет в себя земля, на ней все равно будут расти цветы. грудь зажата невидимыми тисками. дыхание смерти не избавило от тяготящего чувства вины. оно лишь стало острее и невыносимее.

до мечты двадцать покосившихся домов. ирвин поднимает глаза, в них — боль и вдохновение. черты лица меняются, если смотреть снизу вверх. в момент, когда в черных волосах путается солнце, когда оно золотом прошивает края хлопающего на ветру плаща, сердце предательски трепещет. это ли чувствуют люди, когда идут за мной? обреченность не уходит, идет по пятам бесшумной поступью, ласково шепчет на ухо, но в уставшем теле из неоткуда возникают силы. крошечные, смехотворные, но их хватает, чтобы ухватиться за чужую ладонь.

ноги дрожат. следующий неловкий и неуклюжий шаг чудится первым, как в детстве. от крепкой хватки на коже тают белесые следы, но именно она не дает упасть. — ну и задачку же ты мне задал, леви, — за плечами ирвин замечает неуверенное движение. мягкий взгляд, женский силуэт. ханджи. мишура спадает, все её тело предельно напряжено. ни улыбок, ни приветствий, ни объятий. она замерла, застыла в двадцати шагах. беспокойство в деревянных руках, в страхе подойти ближе. ирвин упрямо молчит, вдыхает глубже, медленно моргает. расслабляет плечи, отпуская ладонь леви. в миге тишины больше чувств, чем в крепких до дикости объятиях. — надо собрать всех, — в воздух взлетает зеленый дым. ирвин незаметно сжимает кулак. отзвучавшие призывы к сражению горчат на языке, а в ушах звенит. сердце помнит, как отчаянно рыдал тот мальчишка.

пока ветер гонит мурашки от ладоней к плечам, пока ткань рукава нежно касается косточки у правой кисти, мысли уходят, позволяя на время забыться.

шаги. тихое командор?.. за спиной.

— всем построиться, — голос слегка вибрирует от хрипоты, стянутости в пересохшем горле, но он тверд и требователен. нога — к ноге, стук пяток о пятки. прямые спины. каблуки упираются в шершавый камень с вкраплениями песка. стон все еще не пришедшей в себя саши раздается из-за плеч приглушенно, фоном. напряженное молчание ряда солдат заглушает все звуки. по обе стороны от ирвина встали райвель и ханджи. пятеро солдат и один раненный.

— жан кирштейн, — парень тут же выпрямил плечи, вытягиваясь, но не вздернул подбородок, как раньше. — конни спрингер, — под тяжелым взглядом командора не согнулся, отвечая задумчивым прищуром, — фолк форстер, — собранность, одобрение и отголоски гнева; одна битва изменила мальчишку. другой человек. — микаса аккерман и эрен джагер, — ярость и обида, боль и сожаление, чувства путаются, туманят рассудок. ирвин не спешит говорить, не отводит взгляда. он видит многое, пробирается через чужую неприязнь. в их глазах он навсегда останется человеком, который занял чужое место. встанут ли они на сторону человечества? пойдут ли за человеком, кто выжил ценой драгоценной жизни их друга? ответ до безобразия прост: нет. вдох. прикрытые на нестерпимо долгую секунду веки. солдаты стоят строем, ожидая приказа. выдох. грудь приподнимается. — вы живы, — оглушительно. ирвин не кричал, но слова его раздались будто из глубин земли. из глубин уставших сердец. солдаты подтянулись. от горящих глаз командора хотелось спрятаться. ирвин набрал воздуха. — вы живы? — громче, с напором и давлением. утверждение сменилось вопросом. ответ ясен, но он должен прозвучать. — да, — тихо и... неуверенно? разве есть сейчас другой ответ? так к чему колебания? — я спрашиваю вас, вы живы? — тише, но жестче. тишина клокочет, как перед грозой. ответ, он должен дождаться ответа. нельзя торопиться. — да! — гремят в унисон голоса посреди чистого неба.

грудь командора опускается, но выражение лица остается прежним.

— тогда поднимите головы. нас ждет еще много сражений. таково бремя выживших, — один за другим, взгляд за взглядом. — живые должны жить. мертвые должны умереть. отпустите всех, кто пал в бою, — а смог ли ты отпустить? пальцы сжимаются в кулак. — но мы возьмем с собой их мечты. уничтожим всех титанов и... доберемся до моря, — кулак с побелевшими костяшками бьется о грудь. — отдать сердца!

жан. конни. фолк. долгий взгляд зеленых глаз. кулак у груди. эрен. прямая спина. микаса.

— через двадцать минут я, леви, ханджи, эрен и микаса выдвигаемся на разведку, все остальные ведут наблюдение за террито...
кашель, растрепавшиеся волосы, челка прилипшая ко лбу и незатейливое... «да заткнитесь уже»...

усмешка трогает пересохшие губы.
— и... дайте саше воды.

казалось бы, еще вчерашние кадеты — сегодня уже солдаты — столпились вокруг кряхтящей подруги. кто-то подсел на соседний спальник, не замечая скомканного одеяла. кто-то разместился прямо на холодном камне. напряженная обстановка схлынула, была развеяна. до ирвина долетел взволнованный вскрик конни. на время все вернулось обратно, они снова стали просто людьми, которые много пережили вместе. сделав пару шагов, ирвин присел у края стены. разбитые дома, камни, застрявшие в стенах, кирпичная крошка и рваные края разорванного отдачей дерева. здесь, в отдалении дышится немного легче. мои руки... взгляд падает на подрагивающие пальцы... дрожат?..

— чего раскис?

— так заметно? — голос ровный, он ни разу не дрогнул, ирвин пока читал речи перед подчиненными. но райвеля трудно обмануть, потому что они похожи. они оба потеряны в темнице мыслей и гаданий. можно ли было поступить иначе? можно ли было спасти больше людей? и оба понимают, что прошлое необходимо оставить в прошлом. ирвин сжимает дрожащими пальцами ткань форменных брюк. — мы рядом... так близко, — выдыхает, судорожно, не справившись с накатившими эмоциями. что если?..

— твое чутье нас никогда не подводило.
выдох.

— спасибо.

*  *  *

дом прибило к земле валуном. он встретил гостей побитыми стеклами, грудой камней, переходящей в крышу, и молодыми деревцами, ветви которых забирались прямо в пробитые окна. труба и верх камня заросли зеленой травой. эрен поднимает почерневшую туфлю, отчего в нос ударяет отсырелый запах. положив её перед домом, на солнечное место, парень проводит к другой стороне дома, где должен находиться подвал. чтобы убрать камень поменьше, приходится искать доски, палки. старое дерево хлипкое, рассыпается в щепки, нервируя. мы должны попасть во внутрь. пять людей делят одну мысль. иначе все было зря. иначе сотни жертв не имели смысла. отбрасывая щепки в сторону, перекидывая сломанные балки в сторону, они хранят молчание. тяжелое, давящее, необходимое. холод железной ручки и скрип двери, упавшей на остатки несущей стены.

— отлично, — свет фонаря очерчивает силуэт ступеней, — вода не собралась там, вроде как.

ханджи пошла первой, за ней последовали эрен и микаса. ирвин замер, вглядываясь в темноту спуску и смотря будто сквозь человеческие фигуры. шорох подошвы сапог по деревянному полу. рядом из щелей рвется трава, зеленеет на фоне темной древесины. покачиваются на легком, ласковом ветру пушистые одуванчики. мелкие камни, подпрыгивают, подгоняемые мысом сапога, и с грохотом скачут по ступенькам лестницы. леви обходит ирвина и спускается. останавливается на третьей ступени, оборачивается к нему лицом. косит глаза наверх, дабы разглядеть лицо смита. — ты идешь? — ирвин молча делает шаг, проводя пальцами по шершавой и ледяной стене.

ирвин никогда не предполагал, что будет бояться, подступив вплотную к источнику правду. он сомневается, колеблется... и только леви вопросами, утверждениями и взглядами толкает его вперед. он будто бы растерял весь опыт, годы ушли, не оставив следа. он будто бы снова тот самый мальчишка, оказавшийся напротив надгробный плиты с инициалами родного отца. сообразительный, но наивный и глупый. ветер тогда тоже был... ласков. оттого плакать хотелось сильнее, но никто не объяснил ирвину тогда... что он имеет право на слезы. он стоял, не сводя глаз от камня, до самой ночи. чем ближе, тем сильнее страх. пришлось забрать у леви фонарь, чтобы чем-то занять руки. мысль, что они снова могут задрожать, не дает покоя. из тягучих размышлений выводит шум удара. доски треснули, согнулись. нога приземлилась на пол. замок повис на остатках двери. леви отталкивает её и заходит во внутрь.

кабинет. обычный кабинет врача. ряд книжных шкафов, забитый медицинскими справочниками. ирвин пробежал пальцами по корешку, раскрыл, пролистал. склянки, плакаты, скрученные и кипой брошены в подобие то ли ведра, то ли большой и наспех сколотой вазы. стол с бумагами, лампой, весами и баночкой чернил. кто-то очень хотел, чтобы посторонний даже и не подумал тут искать... потолок. голые стены. потаенная комната — слишком помпезно. тайник в книгах — слишком просто и... мало места. пол? вряд ли. тогда... где самое заметное место? — осмотрите стол, — хочешь что-то спрятать, положи перед самым носом. микаса присела на корточки, осматривая снизу столешницу и невольно проводя пальцами по боковой стенке рабочего стола. кончик пальца замер. — эрен, тут!

я искал правду и... нашел её. эрен и микаса забрали дневники с собой и вышли. гул соприкосновения каблуков солдатских сапогов стелится по полу, проникая в щель между проемом и обвисшей сломанной дверью. присев на край стола, ирвин сжимает пальцами его край. сосредоточенный взгляд полон... всматривания то ли в никуда, то ли — в себя. не смешно. комната опустела, лишь леви оперся о стену спиной, явно не собираясь уходить. делать выбор за кого-то всегда трудно. он чувствует ответственность. ирвин откидывает голову назад. челка скатывается по лбу, легко щекоча. взгляд упирается в потолок, в балку, с которой свисает паутина. — ничего... ничего не изменилось, — сведения из дневников гришы джагера подтвердили теории отца. стены — лишь малый кусок мира. его осколок. за стенами живут люди. тело сотрясается, плечи приподнимаются. теплая ладонь ложится на лицо, палец касается брови, ресниц. дергается грудная клетка, напрягается шея. еле различимый звук переходит... в приглушенный смех. кисть скатывается до шеи. правда? правда, добытая ужасной ценой, оказалась... кошмарна.

ирвин искал в правде искупление, оправдание всех совершенных жертв.

                     
                    но правда не приносит покоя.

ирвин так и не смог простить себя.

пусть виноват во всем
и смерть кругом
но я чувствую
... боль.

[indent] Вместо раскатов грома и вспышек молний на горизонте в белой дымке тумана — гул орудий и всполохи взрывов. Темно-зеленая ткань шатра хлопала на промерзлом ветру. Внутри люди суетливо бегали от одной койки до другой, будто бы не замечая отголосков февральского мороза. Госпиталь располагался ближе к линии фронта, чем полагалось; врачей и санитаров не хватало: слишком многие полегли в последних сражениях и в спешных и неуклюжих попытках отступить при натиске советских войск. Некоторым медсестрам пришлось взять стандартные аптечки и отправиться в бой, чтобы прямо с полей вытаскивать раненных. Желающие были, и не так уж мало. Люди удивительно быстро привыкают к жестокости и учатся жить в практически невыносимых условиях. Еще пару лет назад, будучи наивной сельской девчонкой с кучей больших идеалов, Элизабет бы восхищенно воскликнула и подивилась, сколько смелости умещается в маленьких и обычных женщинах. Но шел уже сорок третий, немецкая армия начала сдавать позиции. Элизабет видела достаточно. Теперь она сама вызывается в ряде тех, кто готов заменить павших санитаров. Не потому что она героически храбра, просто... если есть работа, кто-то должен её делать.

[indent] Элизабет схватила за ворот шинели солдата покрасневшими на морозе пальцами. Парень простонал и открыл глаза; в них читались и страх, и растерянность, и пустота, словно он не мог ничего рассмотреть и мир вокруг плыл и растекался. Слова заглушал шум работающих орудий. Как бы низко Лиззи не нагибалась, как бы не тянулась чуть ли не к самому уху, солдат её не слышал, только издавал плохо различимые звуки. Контузия? «Вы слышите меня? — наверное, вопрос глупый. — Я донесу вас до госпиталя. Не теряйте сознание! Смотрите на меня». На холоде чужое тепло чудилось обжигающе ледяным. У парня проблемы явно не только внутренние, нога повернута неестественна. Элизабет старалась быть аккуратной, но удавалось ли ей это? Едва ли. Под тяжестью тела солдата ноги не слушались. Она смогла дотянуть его до окопа. При каждом движении раненный чуть ли не взвывал от боли. Последний его крик Элизабет уже не расслышала; волна от взрыва толкнула их вперед. Не удержавшись, свалилась в окоп чуть ли не спиной вперед. Тело солдата скатилось следом. Со вторым залпом в лицо полетели ошметки промерзшей земли, мелкие камни и снег.

[indent] В глаза ударил яркий свет — Элизабет тут же резко закрыла глаза, сморщилась в отчаянной попытке защититься; реакция была необдуманной, мгновенной, но в уголках уже застыли слезы, а темнота век не успокаивала и была куда светлее, чем обычно. Через миг из-под спины, саднящей от удара о стену окопа, ушла опора. Тело налилось тяжелым ощущением невозможной легкости. Почувствовать живительную темноту и под руками — твердую поверхность, Элизабет открыла глаза. Она каким-то необъяснимым способом попала в темный коридор. Ни снега, ни грохота взрывов, ни криков, ни стонов — ничего, кроме темного тумана; ни запахов, ни звуков. Тишина. Необъятная и прожорливая. По спине пробежали мурашки. Лиззи невольно поджала пальцы. Было относительно тепло. Где она? Элизабет потряхивало то ли от наплыва чувств, то ли от удара, то ли от грохота разорвавшегося слишком близко снаряда. Видимых сильных ранений не было, стонущего солдата — тоже. Но поднималась она явно заваливаясь, неуклюже покачиваясь и прижимаясь к стенам, ища точку опоры. По, кажется, бесконечному коридору-лабиринту Лиззи брела не долго. Или ей так только чудилось? В какой-то момент вновь последовал толчок, и она упала в яркий свет.

[indent] Вывалилась руками — в снег, мягкий, пушистый... чистый? Глаза слезились, а влажные следы на лице тут же обдул прохладный ветер. Лиззи съежилась, дрожа. Вновь появились звуки, но доносились они сквозь пелену приглушенно, еле различимым эхом. Первая лихорадочная мысль — у неё самой уже и контузия, и потеря сознания. На фоне чего уже и галлюцинации, и дикая слабость. В теле ощущалась ломота, чертовски неприятно! Запах зимней свежести дурманил. Он был будто бы... сладким. Оседал под языком. От грохота за спиной ноги налились ватой, в голове заиграла звенящая пустота, а в глотке застряла подступающая тошнота, но Элизабет не дернулась. Даже как-то умудрилась подняться. Обернулась.

[indent] Вместо разрывающейся земли, пыли, грязи и дыма — осыпающие черное бездонное небо фейерверки.

[indent] — Где я?

[indent] Голос охрип, сел, и слова было трудно разобрать. В горле запершило, будто бы его стянуло сухостью. Головная боль зудела и не отступала, нос резало от морозца и запахов, а на щеках появились слезы. То ли от вновь болезненно яркого света — всполохи фейерверка окрасили небо цветами — то ли от приливших к лицу чувств. Эмоции клокотали, но было их так много, что Лиззи уже и не понимала, что к чему. И лишь спустя мгновенье, которое для неё растянулось до минуты, она смогла расслышать звуки отчетливее и заметить позади движение. Здесь рядом были люди. Но сил что-то сказать пока не было. Лиззи стояла, как можно ровнее, из последних сил, отчаянно вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в тканевую лямку сумки, что отрезвляюще оттягивала плечо, с аптечкой.

[indent] Где она? И что происходит?

[indent] Сердце гулко стучало в груди. 

закатное солнце всегда нравилось ему больше брюзгливых рассветов, когда нищий свет заглядывает в провалы глазниц старого черепа на его полке. в закатно-розовом и вечерне-оранжевом уютнее брести вдоль дороги. опять опоздал на последний автобус, задержавшись в школьной библиотеке. не будь Терренс зубрилой, ошивался бы в компании крыс. но у него есть друзья. настоящие. лучшие. молчаливые летописцы истории и создатели иных миров. его друзья шелестят пожелтевшими от времени страницами и впечатывают новые истины черными буками в белое тело мозга. Терренс знает как выглядит мозг. Терренс первый в классе по биологии. он с легкостью препарирует лягушек и с абсолютной точностью расписывает их анатомию на карточке, выданной к лабораторной. [себя бы препарировать также легко и играючи]. Терренс еще ищет. других в себе и себя в других.

у Терренса есть настоящие друзья. живые, из плоти и крови. наверное, если бы не было Бена, то и друзья бы никогда не появились. ах да, у Терренса есть Бен [или Терри есть у Бена? что было первым - курица или яйцо?] и огромная дыра на месте души. она сточной канавой тянет в себя весь мусор в округе. в эту дыру швыряют камни и обидные прозвища. в эту дыру летят все упреки и издевки отца. Терренс усмехается, пинает камушек на дороге и наблюдает за траекторией полета безмолвного свидетеля своего одиночества. до дома еще минут двадцать, но май нежно кутает плечи запахом сочной листвы.

Терренс стал выглядеть старше, но все такой же нескладный. у него глубокий взгляд брошенного щенка - так говорит ему Элис, которой Ньюфорд по необъяснимой причине нравится. Терри тушуется, заливается краской и спешно пытается перевести тему - чаще всего получается лишь вылить на себя часть пива из пластикового стана и вновь стать причиной смеха в компании. но они не со зла, они по-доброму. эти парни и девушки не пытаются задеть Терренса, не норовят засунуть косматую голову в унитаз. у Терренса появилось подобие жизни.

от которой он мечтает  с б е ж а т ь.

не так плох Портсмут, да и огни Лондона не манят Терри, как мотылька на пламя. если бы не отец, Терри вообще бы не помышлял о побеге. но он хочет забрать себе свою жизнь. хочет перестать быть должным всем и всюду, хочет стать врачом, хочет быть полезным и нужным [здесь читай: быть тем, в ком отчаянно хоть кто-то нуждается]. Терренс совершенно точно не хочет изучать боевую магию и становиться тем, кто способен убить. но если он станет врачом... Терри знает, что у него будет его личное маленькое кладбище, как у любого человека в белом халате. и все же... если он будет хотя бы кому-то нужен [не произноси его имя].

у Терренса копна темных волос, мягких как беличий хвост - однажды он глади бельчонка, когда был еще маленьким. отец брал его с собой на охоту и Терренсу не понравилось. он видел мир по-другому, он хотел созидать, а не разрушать. одобрительные кивания отца означали по факту лишь одно - у тебя будет не выбор, у тебя будет его иллюзия. в четырнадцать Терри прочитал Паланника и в голову жгучей кислотой впаялись слова про аварийный выход на высоте тридцати футов - как об иллюзии безопасности. у Терренса вся жизнь соткана из тонких нитей иллюзий. у него никогда не было выбора на самом деле, он никогда ничего не решал. кроме Бенджи. он сам решил с ним общаться. он наплевал на запрет отца. он чувствовал себя бунтарем и гордился собой. но в десять он возвращался домой, до отбоя. чтобы не получить новые шрамы через всю спину.

у Терренса много белесых узоров на коже. они сплетаются в звездное полотно, рисуя созвездия и галактики. особенно когда свежие следы отцовской заботы распускаются фиолетовым, пурпурным, синевой обтекают багряный и в черноту. целый космос. одна большая история. одна больная надежда. у Терренса есть эти его глаза, волосы и пара десятков шрамов. только сил у Терренса почти не осталось. поэтому магия дает сбои ежедневно. такие простые бытовые манипуляции, а ложка все равно с грохотом падет на пол, книга спешно сбегает со стола вместо того, чтобы прыгнуть в руки, пуговицы рвутся в разные стороны и во всем рисуется отчаяние, овладевшее Ньюфордом младшим.

вторая доска на маленькой лестнице в дом скрипит уже полтора года и Терренс обещает себе, что починит ее. но знает, что не сделает этого. это какие-то крохотные камешки его стабильности, столь необходимой для того, чтобы окончательно не двинуться. мать бросает лишь беглый взгляд на вернувшегося сына, а отца, по-видимому нет дома. взбегая наверх, Терренс чувствует, как кольцо порхающими ударами бьется о грудь. если отец узнает, ему конец. им обоим конец [какая, блядь, романтика, Шекспир бы заплакал]. в этой семье есть хотя бы один адекватный ее представитель - бабушка Терри. она сделала этот амулет, чтобы внук не попал в беду. и, глядя в глаза Терренса, пожилая ведьма едва ли осознавала, насколько сильно Терри на самом деле хочет в эту беду попасть. смелости в нем - на пол грамма. зато сожалений и колких обид наберется на небольшой томик рассказов. если бы он только умел писать красивые тексты художественным языком, но даже все его смски и сообщения [даже Бену] выглядят как криминальная сводка или выдержка из словаря. Терренс буквально взрастил в себе исследователя, открывателя, ученого и медика. уже к своим семнадцати он точно знает, как проводить непрямой массаж сердца, но понятия не имеет как надевать презерватив.

sms: "на вечер все в силе?"

он сбежит через окно, как всегда. мать наверняка знает, но не подает вида. отец точно ни сном, ни духом. думает, что сын боится его настолько, что будет сидеть смирно в своей комнате и зубрить семейный гримуар. Терренс боится. но Терренс не будет сидеть смирно. [ты должен, должен, должен, всем сука должен!]

браузер, запущенный на новеньком ноутбуке, показывает главную и Терри хмурится. тень пролегает между складок у бровей, выражает беспокойство и сомнения одновременно. гулять с оборотнем в полнолуние - идея на двойку из дести. но Терри боится не за себя [Терри родился без страха смерти или просто настолько заебался, что даже могила кажется ему уютнее собственной спальни], а за друга.

вы так много времени проводите вместе, почти как братья! - все эти фразы врезаются в кору головного мозга, вспарывая верхний слой и влезая лезвием внутрь. у Бена есть братья. у Терренса - только Бен. эта дружба настолько чистая, честная, искренняя, сколь и болезненная для Ньюфорда. но он понимает значение слова доверие только рядом с Бенджи.

и все же - полнолуние.
едва ли Бен мог забыть. забить - да, возможно. но не забыть.
тонкие белые пальцы перебегают по столу, отстукивая короткими полукружиями ногтей рваный ритм. у Терри нет слуха, нет голоса, он не поет и не танцует. возможно, причина не в отсутствии чувства такта, ведь Терри понятия не имеет как у него с ним. возможно, причина просто в самом Терри. слишком скромный, слишком стыдящийся, слишком неуверенный. выученная беспомощность. свое дело Рэймонд Ньюфорд знает на отлично, он смог забить сына до состояния, когда тот даже не помышляет о таких вещах, как танцы. но бунт молодости понемногу берет свое. и в тайне Терри надеется, что Бенджи действительно просто забил потому, что хочется свалить после отбоя и слоняться по городу с пивом в руке. хочется не быть тенью. хочется чувствовать себя живым.

[что если живым ты себя чувствуешь только рука об руку с болью?]

гудки в трубке рвут тишину, Терри рвано качает головой в такт маятнику, стоящему на столе у окна. возьми трубку, возьми рубку, давай же, Бен, возьми чертову трубку. едва только друг выдыхает приветствие в динамик, Терренс усмехается - облегченно, словно снял с себя давящий галстук,
- слушай, ты уверен? полнолуние же. ты же... обратишься? - скрип половицы за спиной ускользает в шорохе звуков собственного голоса. прижав телефон к уху, Терренс смотрит в пространство перед собой, не вид ни стола, ни качающегося маятника, ни высоких зеленых крон за окном. перед его взглядом лицо друга, которое он представляет сейчас настолько отчетливо, будто Бенджи сидит напротив него. Терри видит, как двигаются губы Бена, произносящие слово за словом. как взлетают брови на каждой усмешке. как пляшут искорки в волчьих глазах.

Терри не видит другие глаза.
настоящие, реальные и опасно близкие.

иллюзия безопасности.

подернувшись рябью, мир выворачивается наизнанку с первым ударом. осколки пластика летят по стене, чужие пальцы впиваются в волосы, грузное рычание топит надежды на хороший вечер,
- этот ублюдок — псина?! ты совсем страх потерял? надо было слушать, когда я говорил. - Терренс кривит губы, в безмолвии тонет "будто тебе не насрать, ты все равно найдешь к чему придраться". боль, стягивающая скальп, привычная и понятная. как и гнев в глазах отца, как и удар, летящий прямо в скулу - чтобы стереть с лица Терри эту ухмылку. отца  б е с и т. дернувшись словно на шарнирах, голова Терренса возвращается на исходную и губы снова тянет ухмылка - теперь боль прожигает по нижней губе правее, где сочится капля второй отрицательной.
- якшаешься с помоями общества - будь готов отвечать. - снова удар, в живот и от этого складывает пополам, но Терри смеется. конечно, ему страшно до чертиков. но он так устал, что истерика рвется наружу, мешая адекватно оценивать риски и обстановку.
- давай. - голос хрипит, Терри прижимает руки к животу, но даже не мыслит о том, чтобы физически дать отпор. ему не хватит сил - ни человеческих, ни магических. он весь расфокусирован, как дерьмовая мутная линза, и маятник на столе давно не помогает. - давай, бей.
он видит в глазах отца гнев, но пока еще знакомый. правильнее будет заткнуться и подождать. он ведь знает, что все закончится быстро, если просто не перечить. если побыть хорошим мальчиком для битья. но Терри принимает самые неправильные и импульсивные решения - от обиды, от злости, от боли [и черт бы с ней, с разбитой губой]. он смеется, бросая в лицо Рэймонду,
- думаешь, так ты что-то исправишь? я никогда не стану таким, каким ты хочешь меня видеть. и я никогда не перестану общаться с ним. - подростковая наивность, недальновидность, юное очарование неокрепшего разума. он еще склонен драматизировать и романтизировать, это пройдет с годами, но сейчас ему семнадцать и он верит в каждое слово, брошенное в лицо отца хриплым голосом через смех. и этих слов оказывается достаточно, чтобы вывести Рэймонда Ньюфорда на принципиально новый уровень ярости.

взревев от ярости, отец швыряет Терри к стене, словно куклу. но в следующую секунду сам оказывается таковой. как в замедленной съемке - капля крови летит от того места, где кулак Рэймонда вновь встретился со скулой Терренса. комната плавно отдаляется, стена ласково целует бетоном в лопатки. брызги стекол заливают спальню и каждый осколок стеклянным клыком сверкает посреди маленькой комнаты, отражая всё - корешки книг, маятник на столе, череп на полке, глаза Терренса, рот Рэймонда. все также медленно появляется волк, все также медленно Рэймонд Ньюфорд падает на спину, словно намереваясь обниматься с пушистым хищником, но Терренс понимает. Терренс знает. волки - не милые комнатные собачки. [он чувствует себя маленьким мальчиком, разбившим коленки, когда злой сосед толкнул его велик. мальчиком, кого пришел защищать старший брат.] вжавшись в стену, Терренс не может проронить ни слова, лишь смотрит на раскинувшуюся перед ним картину широко распахнутыми глазами - за линзами очков они кажутся сейчас не меньше, чем сам лунный диск за окном. и внутри все скручивает тугим узлом

[indent] от страха

[indent] за

[indent] Бенджи

неужели Терренс ни разу не представлял, что его отец отправится на корм червям и мир станет проще? мир станет лучше. пусть даже его собственный маленький мир, очерченный периметром спальни или парой улиц родного района. он представлял и даже фантазировал, что бы он сделал и как бы зажил тогда. закрадывалась ли в его голову мысль, что все это может легко и играючи решить Бенджи? трусливые отголоски честности шепчут - да. но он гнал эту мысль поганой метлой потому, что любое убийство, даже если ты убиваешь отъявленного мерзавца, все еще остается убийством. это морально тяжелое бремя. но, что еще важнее, это бремя наказуемо. стать причиной того, что Бенджи отправят в клетку, Терренс себе позволить не мог. не такой ценой он хотел выбраться из адской петли.

он смотрит на Бенджи.
внутри себя он вопит.
ПОЖАЛУЙСТА, БЕНДЖИ, НЕ НАДО!
губы сжимаются в тонкую полосу и пальцы ногтями скребут по бетону стены. Терренс вспоминает, что надо дышать, когда встречается взглядом с волком. один момент - чтобы вдохнуть рваный глоток кислорода, на миллиметр успеть податься вперед и тут же вжаться обратно под чавкающий звук и искры из алой крови на светлом паркете.

вдох.
выдох
если до этого мир казался замедленной съемкой, то сейчас он увяз в киселе с запахом мокрого железа. Рэймонд Ньюфорд никогда больше не встанет. никогда больше не тронет. никогда больше не поднимет на тебя руку. никогда больше. никогда. н и к о г д а. Терренс пытается дышать, но то ли воздуха не хватает, то ли спазмированное горло не способно вдохнуть больше. возьми себя в руки, ты будущий врач. спазм горла. это стресс. шок. реакций не много - бей, беги, замри. ты - кролик. замри. теперь дыши. дыши, блядь, Терренс! и думай, бога ради, сейчас очень надо думать.

Терренс смотрит невидящим взглядом сквозь волка. дыхание становится чуть глубже и ровнее, но все еще остается рваным напоминанием о нормальной работе легких. а будешь так ртом воздух хватать, фибрилляцию себе организуешь, идиот. как по щелчку тумблера, Терренс оживает. будто чертов робот, кнопку которого наконец-то нашли. механический шаг к двери, Терри прислоняется к ней спиной, зная, что мать уже бежит наверх,
- о б р а т и с ь. - он шепчет одним губами, чтобы никто больше не слышал, не мог слышать. волк над телом - это плохо, очень плохо. человек в крови над телом - это тоже плохо, но уже не настолько сильно. Терренс... все думают, что этот милый ботаник настолько трогательный и ранимый, что не умеет врать от рождения. но он с безукоризненной честностью расскажет историю о том, как они с Бенджи влезли в комнату через окно, а на полу обнаружили корчащегося в агонии хозяина дома. хуевая сказка, но ее должно же хватит до приезда тех не_людей, что занимаются такими вопросами? впрочем, если заткнуть мать, то копов никто и не вызовет. кроме, разве что, соседей, которых могла самую малость испугать огромная псина, летящая прямо в окно этого дома. блядь, это будет проблемой.

- Терренс! Терренс, открой дверь! - тонкая костлявая рука барабанит о дверь с другой стороны. Терренс выглядит злым. уставшим. доведенным до крайней степени негодования. в голове проносятся варианты - один за другим, и каждый новый ни чем не лучше предыдущего. все пойдет крахом, так или иначе. за считанные секунды пытливый аналитически натренированный мозг решает невидимые уравнения, чтобы в итоге Терри поднял голову и встретился взглядом с Бенджи,
- убирайся. - вы бы ни за что не поверили, что в этот момент Терренс Ньюфорд хоть что-то чувствует. холодная злая маска расчетливого циника так странно смотрится на парне, будто ее криво приклеили. но он лишь нетерпеливо кивает на окно и отворачивается. если он позволит себе сейчас что-то чувствовать, он никуда не отпустит Бенджи. ни Бенджи-человека, ни Бенджи-волка. ему будет все равно насколько это опасно. но сейчас он должен если не отпустить, так прогнать. чтобы мать ничего не увидела. чтобы не было копов. чтобы никого не было до приезда зачистки.

когда Терренс распахивает дверь, из его глаза по щекам катятся крупные слезы. это едва ли смог бы сыграть даже самый искренний актер, но он и не играет. дыра в груди стала больше, а боль почти  н е в ы н о с и м а я.  на его лице следы крови, слюны и теперь еще слез. и мать, увидев распластанное тело своего мужа на полу комнаты, сгребает сына в объятья, причитая,
- о боже, милый, боже, пойдем, ты не должен этого видеть! - она думает, что сын плачет по отцу. что у него внутри оборвалась важная ниточка, связывающая его с таким важным и нужным ему человеком. в чем-то она права, ниточка и впрямь оборвалась. вместе с оборотнем, запах которого остался в комнате Терри [ненадолго] и в его памяти [навсегда]. и пока женщина льет слезы по сдохшему ублюдку, Терренс сжимает кулаки так, что короткие полукружья ногтей впиваются в ладони до острой боли - лишь бы не взвыть, лишь бы не взвыть.

он надеется, что сможет объяснить Бенджи.
успеет сказать, что заботился о нем самом.

мозг рисует смазанные картинки, в которых причудливо смешиваются поезда, реки, самолеты, здания и красные телефонные будки. где-то там ощущение переезда. не мысль, на нее сейчас не хватает никаких сил, но само ощущение. и там же острая необходимость чувствовать Бенджи рядом. бок о бок. все эти ощущения мажутся черным и красным. в дверь стучат. становится невыносимо громко и страшно.

- я не знаю, я ничего не видел, не знаю, не знаю, не знаю, я ничего не видел!

сухие вопросы, чужие лица с надменными масками, грязь с огромных ботинок и запах чужого табачного дыма. Терренс несовершеннолетний, его отводят в машину. он успевает бросить взгляд за стекло, но толпа мешает увидеть ему дом Бенджи. ему так отчаянно сильно хочется верить в то, что он сможет вернуться и встретиться, и все объяснить. но машина уже везет его в неизвестном направлении.

и внутри становится так пугающе пусто.
так ужасающе мертво.